— Ничего не понимаю, — признался Сергей.
— Твой этот Шарко, — сказал Панку, — просто городской сумасшедший. Не обделенный, однако, логикой. Парень просто на нашел места в жизни. Таких вот и надо ставить министрами, а не всю эту шваль, — он отхлебнул из бокала. — Он просто энтузиаст, которому нравится оптимизировать сложные системы. Например, сеть пассажирских автоперевозок. Парень изучил расписание междугородних рейсов и составил свое, гораздо более удачное и эффективное. Теперь понимаешь, каков он, твой шеф?
— Получается, Михайлеску…
Панку кивнул.
— Все просчитал, — сказал он. — Хотя, черт его знает, здесь скорее интуиция не подвела. Один шанс из ста. Это сейчас все как на ладони: вот правильное расписание автобусов от какого–то энтузиаста, а вот полное пренебрежение профильного министерства к рацпредложениям населения. М-м — промычал он в бокал, вспомнив еще что–то, — Михайлеску же и в минстранспорта пошерудил. Тоже втихаря. И, представь себе, добыл письма, которые Шарко отправлял на имя министра — не все, разумеется, гораздо меньше, чем ответные письма из министерства. Что, кстати, и вовсе замечательно.
— Почему?
— Дополнительный камень на шею министра. Мало того, что отшивали парня, не изучив вопроса, — вон их сколько, писем со всеми этими «выражая благодарность» и «вынуждены отказать», — так еще и не все запросы удосужились сохранить в архиве, хотя обязаны по регламенту. Скорее всего, выбрасывали, не читая. Даже не распечатывали, увидев имя отправителя.
Сергей задумался.
— А откуда такая уверенность в целесообразности предложений Шарко? — спросил он.
— Говорю же, эксперты смотрели. Специалисты. Точных цифр я не помню, — Панку снова прищурился на потолок, — но там что–то около четырехсот предложений. Из которых половину хоть сейчас внедряй без корректировок. Да, кстати, там общая экономия расхода топлива — что–то около пятнадцати процентов.
— Теперь понятно, — протянул Сергей.
— Угу. Ясно теперь, да?
— И со всем этим Михайлеску пошел к Волосатому?
Панку кивнул.
— На радостях Адриан Николаевич, наверное, целоваться полез, — рассмеялся начальник первого отдела, но в его взгляде скользнула легкая ревность. — А Михайлеску — красавец: такой подарок шефу преподнес. Можно сказать, привел министра транспорта за яйца.
— И что теперь?
— Не знаю. Вариантов много: от подковерной торговли до вброса в прессу. Главное — у Волосатого дополнительный козырь из рукава выполз. Кстати, а этого Шмарко отпустили, я что–то не слышал?
— Вчера еще. Пригрозили, что в следующий раз посадят, так он такой счастливый уходил, чуть ли не в ноги всем кланялся. Сейчас, наверное, радуется, что я его взял. Менты наваляли бы ему по полной.
— Нда, — процедил Панку. Он откинулся на стуле, с некоторым отвращениям поглядывая на блюдо, полное изуродованных раковых скелетов. — Как, кстати, шеф благодарность тебе обосновал?
— За проявленную бдительность и стремление к профессиональному совершенству, — усмехнулся Сергей.
— Я бы не стал.
— Что не стали бы?
— Объявлять тебе благодарность, — тяжело вздохнул Панку. — Даже такую.
— Почему это? — удивился Сергей.
— Глупость потому что. Вначале ругают за задержание этого недотепы, потом благодарят. Подозрительно. У тебя же возникли вопросы. Ну и потом, воспитательный момент. А то, что это: лично полковник, директор кишиневского СИБа жмет руку, да еще практически без свидетелей.
— Так это ведь и обидно, — запротестовал Сергей.
— А вдруг бы ты возгордился? Посчитал себя особо приближенным? Нет, — покачал головой Панку, — тут они расслабились, конечно.
— Вячеслав Николаевич, — осторожно начал Сергей.
— Просто Слава, ладно? И давай на ты, тем более, что общение у нас с тобой сейчас сугубо внеслужебное.
— Хорошо. Слава. А откуда тебе все это известно? Про Шарко, про письма?
Панку улыбнулся, постучал пальцами по столу.
— Ты Штирлица смотрел?
Сергей неопределенно кивнул, так, чтобы Панку понял: фильм Сергей смотрел, но давно, и подробностей не помнит.
— Так вот. Там Шелленберг, шеф внешней разведки, всегда был в курсе всего, что творится в гестапо, шефу которого Мюллеру в свою очередь докладывали обо всем, что происходит в ведомстве Шелленберга.
— У нас также? — улыбнулся исподлобья Сергей.
— Почти, — невозмутимо ответил Панку. — Будешь моим человеком у Михайлеску?
Улыбка слетела с лица Сергея.
— У вас же уже есть кто–то, — развел руками он.
— Есть, — подтвердил Панку и с прямотой добавил, — но нужен еще кто–то.
— Я подумаю, — нахмурился Сергей.
— А я и не тороплю, — сказал Панку.
Лицо его подобрело, он щелкнул, обернувшись, пальцами и к столу снова приблизился официант.
— Я, я! — воскликнул Панку, одной рукой доставая бумажник, а другой схватив Сергея за руку, которую он запустил себе в карман брюк.
На улице подполковника ожидала служебная машина со спящим водителем. От предложения прокатиться Сергей решительно отказался, заявив, что хочет подышать воздухом и вообще, отсюда до съемной квартиры рукой подать. Попрощавшись несколько раз, Панку еще раз попросил не торопиться с ответом, что Сергей расценил как настойчивый совет откликнуться на предложение подполковника положительно и как можно быстрее. Панку уехал, и Сергей, постояв еще немного у бара, подумал, правильно ли он поступил, не сообщив подполковнику о том, что после объявления благодарности Волосатый бросил взгляд на Михайлеску и, обращаясь к Сергею, очень серьезно спросил:
— Ну что, сынок, готов к настоящей работе?
11
На границе было два солнца. Одно, невыносимо–яркое, жгло глаза с неба, и потому смотреть хотелось на другое, скользящее по волнам и остужаемое тоже, видимо, ими. На том берегу высились зеленые ветвистые ивы, застывшие над течением реки в низком поклоне. Над полями, над деревьями и рекой, должно быть, щебетали птицы, но Ефим Окилару слышал лишь убаюкивающее гудение кондиционера, перерабатывавшего тяжелый июльский зной в холодный поток, от которого у пассажиров закрытой на все стекла «Шкоды» сводило шею и начинало стрелять в ушах.
Окилару любил пересекать румынскую границу в этом месте. Он устало смотрел на солнце, на реку Прут, на слишком плавно, словно в замедленной съемке, раскачивающиеся ивы, и вспоминал детство. Покосившийся родительский дом, кукурузное поле, кувшин одетый на плетеный забор. И маму, застывшую на крыльце в ожидании, конечно же, его — любимого младшего сына. Где–то за спиной, а казалось, в другой жизни, остался пыльный Кишинев, опостылевшее здание бывшего ЦК, а ныне — парламента, красное депутатское кресло, напоминающее о геморрое и радикулите, телекамеры и наглые газетчики и еще — все эти рожи. Однопартийцев и противников из правящей партии, министров и прокуроров. Иногда Ефим Окилару, лидер оппозиционной фракции «Либерально–патриотический альянс», с ужасом думал о том, что все эти лица, от которых он хоть завтра охотно сбежал бы на самый что ни на есть необитаемый остров, он видит в одном лице — похожем на седую сову лице, что лукаво щуриться на него из зеркала.
— Что–то долго, — сказал Гена и отбил нервную дробь пальцами по рулю.
Гена, личный шофер и охранник Окилару, был тенью лидера фракции последние шесть лет. Этим утром он явно встал не с той ноги: мало того, что по дороге их остановил какой–то гаишник, и несмотря на парламентские номера и депутатское удостоверение Окилару, заставил Гену выйти из машины, открыть багажник и что–то долго высматривал там, так теперь еще и это. Пограничный контроль, где пассажиры черной «Шкоды» томились уже полчаса, ожидая загранпаспортов со свежими печатями внутри.
Наконец, из отделанной синей вагонкой будки вышел пограничник и неспешно подошел к машине. Гена опустил стекло, совсем чуть–чуть, чтобы жара не успела запустить свои разгоряченные щупальца вовнутрь машины, но вместо двух синих книжечек в проеме окошка показалось лицо пограничника.
— Откройте, пожалуйста, багажник, — попросил он.
— Ну опять, — вздохнул Окилару.
Гена открыл окно до половины и крикнул взявшему курс на багажник пограничнику:
— Вообще–то в этой машине депутат парламента! Вы вообще в курсе, что такое государственные вопросы?
— Разберемся, — отозвался пограничник.
Гена тихо выругался, виновато взглянул на Окилару и вышел из машины.
— Пусть домнул депутат тоже выйдет, — услышал Ефим голос пограничника.
И пока Гена препирался с пограничником, доказывая, что тот не имеет права разговаривать с депутатом — наделенным, кстати, парламентским иммунитетом — подобным образом, Окилару открыл дверцу и окунулся в море свинцового зноя.
